Камбрия - Навсегда! - Страница 107

107

Путь варварам в Кер-Нид закрыл преподобный Адриан. Мужественный человек, но не воин. Его убили первым ударом — вы знаете, саксам велели убивать священников. Но мужество его осталось тем, кого он повел за собой. Потому я о них и говорю, и с уважением, а не поношением — трус, отринувший страх, калека, перешагнувший ограничения немощного тела, достойны почета. Но кто вложил в них силы сделать невозможное и остановить варваров? Вера Адриана, и их вера. Как ветер раздувает пламя, так слова его раздули пламя веры в душах. Спаситель говорит — имеющий веру Божию, поднимет горы и свергнет в пучину. Мои резервы стали горами батюшки Адриана, а саксы — горами разервов. Остановленными и поверженными! Вера дает силу, сила направляется разумом, разум совершает работу, путем совершения работы мир изменяется по нашему желанию. Так правда порождает правду: вера рождается праведностью, а праведный разум порождает правую цель. Вам много твердили, что вы рабы и овцы! В Камбрии нет рабов — этот закон не для бриттов, ибо те страны, в которых держали рабов в изобилии, пали, а это знак Бога. Овец у нас много, да…

Снова полуулыбка. Пауза. Все тот же ровный голос.

— Добрые существа. Шерсть. Молоко. Сыр.

Еще одна улыбка. Широкая. Король Кадог слыхал про клыки сиды — потому и увидел. А то мог бы и не рассмотреть. Почти человеческие. Но — мощнее. Не просто длинные! Широкие. Верно, и острые. Гленцы, верно, привыкли. Люди Клидога отшатнулись. А сида словно наслаждаясь эффектом, молчит. Наконец, все так же ровно, выронила:

— Мясо.

Вот тут кое-кто и за мечи похватался, и даже камбрийцев проняло до дрожи. А сида продолжала, как ни в чем ни бывало.

— Мясо, что все мы вкушаем в скоромные дни. Я, грешная, и в постные. Потому всякий раз, когда Спаситель говорил о человеках, как об овцах, он всякий раз имел в виду отношения с теми, кого интересуют шерсть, молоко да сыр. Ближних. Да и не очень. Но — не тех, кому нужны шкура, плоть и кости. А шерсть… Кесарю — кесарево.

В руке Немайн сверкнула золотая монетка, полетела вверх, переворачиваясь. За ней настороженно следили сотни глаз. Тех, что в который раз не знали, чего ожидать. Уж сколько не сговаривайся, что Немайн стоит принять непонятной — все равно своя — так новое коленце разбередит былые страхи. Ненадолго. Хранительница Глентуи снова превратилась из зверя в проповедницу и начальницу войска. Истинную древнюю сиду, чей облик сладок, а голос горек, как сок вереска ратных полей.

— Долго же не было врагов у христиан… Долго же кесари брали монету ради того, чтобы содержать христиан — овцами! Долго. Настолько, что вся правда забылась. Так я напомню. Я читала вам — когда Спасителя окружали волки с пергаментными свитками за пазухой, пытающиеся древней пылью забить молодое Слово, Он не говорил уверовавщим в Него про овец. Зато вспомнил ветхозаветную песнь Асафа! И сказал Спаситель: «Вы — Боги!» Вы — сыны Всевышнего, пел пророк. Вспомните!

Тишина. Ни гневных выкриков, ни обвинений в ереси. Поди, поспорь с той, что знает Писание наизусть, а сама — из первого поколения рожденных. И ведь все равно — волнуется, и голос дрожит сильней, чем тогда, на башне, перед лицом врага. Сама забыла… И верно, забыла — когда пришла к людям и попробовала жить веселой жизнью камбрийской девчонки. Или, наоборот, вспомнила? Но шепотки пойдут потом. Теперь — слушают. И жалеют, что не могут повернуть уши, подобно сиде, на проповедницу. Голос которой — как первые глотки вина, пьянит и окрыляет.

— В нас, людях, а в том числе и сидах, нет сути Творца. Мы сотворены им, не зачаты. В нас есть свобода воли — выбрать Бога, или Дьявола, или никого не выбирать, быть овцой, волком. Или попробовать подняться выше. Нам, камбрийцам, это проще. В Творце-то нет лицеприятия, и те, кто относится к пасынкам своим, как к рабам, истинно рабы Божии. А в Камбрии…

Сида замолчала, но всяк сам закончил привычную формулу: «… приемных и родных не различают.» Повисла тишина. И эту тишину разрезал суровый голос сиды. Такой же высокий, но не текущий струйкой, но скрежещущий, как скрещенные клинки.

— Не зазнавайтесь. Многое дано, многое спросится. Вспомните о кресте Господнем. Вспомните о подвиге Адриана. Под Кер-Нидом волки ворвались в овчарню. Желали овец резать — а встретили того, для кого и волки — овцы! Батюшка Адриан был богом мгновение. Мгновения хватило. Но я хочу жить! И вы, верно, тоже. Заповедано нам — любить жизнь и тела свои. Так знайте — ведро пота заменяет каплю крови. И мне это нравится. А вам?

Расходились все в той же тишине. Было сладко и страшно. Шептаться — и то начали к утру. Но скорости — не сбавили. А вечером была еще одна проповедь — другая, да не хуже. А потом — еще… Войско рвалось вперед — мили сжимались под копытами. Чудо сохранялось, но никого не удивляло. А разговоры с проезжими разносили волны слухов, странных и восхитительных, некоторые ухитрялись обогнать войско, и над ними успевали посмеяться перед ночлегом.

Никто не знал, что больше всех боится — сида. Каждый вечер прижимается к сестре и шепчет. И до Эйры доносятся отголоски бури в большой душе. Будь иной выход… Будь иной способ… Не придумала. Не нашла — а он есть, всегда есть лучший. Только измыслить некогда. Правило такое. А ведь впереди — нужно чудо. Настолько большое, что одной богине никак не управиться. Нужны еще.

Слова сбивчивые, но понятные. Как не хватает батюшки Адриана… Вот кто умел сказать — понятно. Майни воительница и чародейка, но не проповедница. Потому нет в ее словах окончательной ясности, зато есть сила. А потому — их нужно держать в себе, как бы не жглись и не просились наружу. Иначе — уныние и гибель.

107